Пределы роста и безлюдная экономика: что придет на смену капитализму
Капиталистическая экономика всегда требовала для своего развития нахождения дешёвых, а желательно бесплатных ресурсов, которые можно было бы эксплуатировать.
Страны с дешёвым трудом в Азии «заканчиваются» по мере их индустриализации и урбанизации — и, как следствие, перехода на другой тип воспроизводства населения и образования. Ключевой вопрос для капиталистической экономики – где новая надёжная операционная прибыль – встаёт чрезвычайно остро. Иллюстрацией чего являются стремительно надувающиеся биржевые пузыри, торговые войны между крупнейшими технологическими островами и обостряющаяся борьба в регулировании экономики, почти в духе полуплановых экономик Европы первых послевоенных лет.
В середине 2000-х был найден новый ресурс для эксплуатации — данные о поведении потребителей, позволяющие практически полностью поставить под контроль потребительскую экономику. Эта идея была сформирована циничным высказыванием «люди — новая нефть», и компании всех секторов начали активно собирать цифровые данные всех видов, сформировалась реальность, которую Шошанна Зубофф назвала «надзорным капитализмом» [Zuboff, 2019].
Одна из базовых логик индустриального капитализма — постепенная замена человеческого труда автоматизированными решениями (или «вытеснения труда капиталом»). Начиная с первых промышленных революций, когда паровые машины заменяли тяжёлый физический труд, эта логика сохранялась на каждом витке. И едва ли может быть сюрпризом появление в середине 2010-х огромного класса решений на основе нейросетей, заменяющих рутинный интеллектуальный труд — от финансовых аналитиков и продавцов до бухгалтеров.
Но у нынешнего витка автоматизации есть несколько особенностей.
Во-первых, она является очень массовой — по оценке Карла Фрея и Бруно Осборна,
к 2030 г. автоматикой технически может быть заменено до 47% всех существующих рабочих мест [Frey, Osborne, 2013].
Во-вторых, она происходит очень быстро — если раньше автоматизация влияла на сдвиг структуры занятости в масштабе поколений (старые «неавтоматизированные» уходили, а новые привыкали работать с автоматами), то сейчас она происходит со всеми поколениями одновременно и в очень коротком временном промежутке, требующем быстрого переобучения.
В-третьих, вокруг традиционных отраслей появилось масштабное сообщество «автоматизаторов», рассматривающих тотальную автоматизацию как бизнес — и ставящих задачей перевести все стандартные рабочие задачи на гиг-платформы, а потом постепенно автоматизировать их.
В этой логике в течение нескольких поколений подавляющее число людей в мире должны попросту оказаться не нужны экономике.
Важно сказать, что автоматизация касается не только интеллектуальной работы, но и сложного физического труда на производстве. Парадигма Четвёртой промышленной революции, провозглашённой Всемирным экономическим форумом, предполагает массовое превращение производств и логистики в «киберфизические системы» с автоматизацией до 95–99% [WEF, 2016].
Помимо использования робототехники, предполагается также активное применение 3D-печати и новых материалов, что позволяет делать производства максимально гибкими и локальными. Если такая парадигма будет реализована, то эпоха больших индустриальных комплексов и городов- заводов (и, возможно, вся идея массовой потребительской экономики, построенной вокруг конвейерного производства) окончательно уйдёт в прошлое.
Гибкое производство позволит создавать «производственно- потребительские системы» локального масштаба — то есть значительная часть мировой системы разделения труда может попросту «свернуться». Такой процесс может в том числе оказаться неприятной новостью для тех стран, которые не успели пройти индустриализацию и создать сектор экономики знаний — им может попросту не хватить компетенций и богатства, чтобы перейти в логику новой промышленной революции, и «киберфизический» разрыв в страновых возможностях станет непреодолим (а население таких стран составляет примерно половину всего человечества).
Очевидно, что складывающаяся система фундаментально неустойчива — и её нестабильность будет усугубляться осознанием глубины экономического неравенства внутри и между странами — и почти отсутствующей возможности для большинства населения преодолеть это неравенство в сложившейся логике. Как именно будет разрешён этот кризис — в марксистской ли логике «обобществления средств производства» (т. е. контроля за цифровыми системами, управляющими обществом) или в логике тотальных цифровых диктатур — один из главных вопросов политэкономического устройства XXI века.
Каковы «внешние эффекты», к примеру, у того, что наше общение с друзьями и родственниками начинает проходить через цифровую платформу, которая по своему усмотрению фильтрует приоритетность новостей о наших близких? Каковы «внешние эффекты» потери биологического разнообразия, гибели лягушек и рыб в водоёмах? Даже если мы не употребляем их в пищу и не используем каким-либо другим образом, мы не знаем их пользу для себя и мироздания.
Адам Смит более двухсот лет назад предложил идею, что следование частному интересу увеличивает богатство народов — это действительно может быть так, но с большим количеством оговорок, и одна из них состоит в том, что частный интерес может быстро разрушать уже имеющееся общее нефинансовое богатство — культуру, систему отношений, традиционные знания, природный капитал.
Рост любой системы — и экономический рост в том числе, — имеет объективные пределы, заданные природными и социальными ограничениями. Но в идее капитализма этот вопрос «заметается под ковёр» — как говорил один из создателей парадигмы замкнутой экономики Кеннет Боулдинг:
«В бесконечныи экономический рост в конечной среде могут верить только сумасшедшие и экономисты».
Индустриальный капитализм на сегодня не способен управлять собственной динамикой — и наличие объективных пределов роста поставит очень острый вопрос о будущем существующей модели.
Один из путей состоит в смене модели управления — как показала Нобелевский лауреат по экономике Элионор Остром, «трагедию общих ресурсов» можно решить трансформацией институтов управления [Ostrom, 1990], но такие институты в основном находятся «за пределами» классической экономической модели.