(C) 2023 Digital Future
Войны будущего начинают бороться за системы управления
Отрывок из доклада по результатам Столетнего форсайта о группе вызовов «Сила», 2021
Внутригосударственные конфликты
Ключевой вызов начального периода XXI века — социальные последствия гиперкапитализма, также известного как неолиберализм. Экономические реформы 1980– 1990-х годов подстегнули экономическое развитие, позволили запустить новую технологическую волну и ускорить распространение современной экономики по территории планеты, но они же окончательно разрушили общественный договор «золотого тридцатилетия», сформированный в западных странах после Второй мировой войны. И если в 1990–2008 годах конец социального государства можно было скрывать за счёт наращивания задолженности домохозяйств, то уже к середине 2010-х стало понятно, что западные (и не только) общества находятся в кризисе.
Жители стран-лидеров впервые за столетие столкнулись с ситуацией, когда следующее поколение не становилось богаче предыдущего. Оказалось, что стабильная карьера, медицинская страховка и перспектива покупки жилья не являются гарантированными этапами жизненного пути. В США дети стали возвращаться в дома родителей с дипломами по непонятным специальностям, огромными кредитами и без серьёзных перспектив на рост заработка. Уберизация и развитие гиг-экономики постепенно начинают низводить значительную часть работающего населения до уровня подённых работников XIX века.
В секторе синих воротничков стали уходить в прошлое права, добытые профсоюзами в политических и уличных баталиях 1930–1950-х годов — ярким воплощением этого процесса стала корпорация Amazon, оптимизировавшая американские фабрики до уровня «потогонок».
Развитие цифровых технологий, несмотря на многочисленные надежды на демократизацию общества, пока только расширяет возможности капитала по контролю над трудом.
Одновременно со стагнацией или падением доходов большей части населения корпоративные прибыли и вознаграждения топ-менеджеров достигли стратосферных высот. Уже ничем не сдерживаемое общественное недовольство нашло свой выход сначала в движении Occupy Wall Street и многочисленных левых и правых популистских движениях, которые стали пробиваться в мейнстримную политику со второй половины 2010-х годов. Этому способствует поляризация общества по доходам, достигшая уровня, сопоставимого только с концом XIX века: на сегодня 75% мирового богатства сосредоточено в руках 10% населения, при этом верхний 1% контролирует свыше 45% богатства. Проблема особенно остра в странах «нового капитализма», в число лидеров по доле богатства у верхнего 1% входят Индия, Бразилия и Россия [UNDP, 2020].
Общие показатели внутристранового неравенства выглядят ещё хуже, если учитывать неравномерный доступ разных социальных групп к экономическим возможностям.
Развитие цифровых технологий, несмотря на многочисленные надежды на демократизацию общества, пока только расширяет возможности капитала по контролю над трудом.
Одновременно со стагнацией или падением доходов большей части населения корпоративные прибыли и вознаграждения топ-менеджеров достигли стратосферных высот. Уже ничем не сдерживаемое общественное недовольство нашло свой выход сначала в движении Occupy Wall Street и многочисленных левых и правых популистских движениях, которые стали пробиваться в мейнстримную политику со второй половины 2010-х годов. Этому способствует поляризация общества по доходам, достигшая уровня, сопоставимого только с концом XIX века: на сегодня 75% мирового богатства сосредоточено в руках 10% населения, при этом верхний 1% контролирует свыше 45% богатства. Проблема особенно остра в странах «нового капитализма», в число лидеров по доле богатства у верхнего 1% входят Индия, Бразилия и Россия [UNDP, 2020].
Общие показатели внутристранового неравенства выглядят ещё хуже, если учитывать неравномерный доступ разных социальных групп к экономическим возможностям.
К примеру, есть повсеместная проблема этнического экономического неравенства: так, в США медианные доходы белого населения почти в 8 раз выше, чем у чёрного населения [Moss et al., 2020] (те же проблемы есть в странах ЕС и в России, где роль чёрного населения играют мигранты. Существует и проблема гендерного экономического неравенства: при равных квалификации и опыте женщины получают на 15–20% меньший доход в странах Европы и более чем на 30% — в странах Азии [OECD, 2021].
Выравнивания ситуации, несмотря на многочисленные обещания правительств, пока не предвидится. Социалистические эксперименты в развитых странах во время пандемии — с раздачей экстренных денег населению, масштабными социальными пособиями, запретами на выселение из жилья — пока носят временный характер, не подкреплены устойчивым финансированием и системно не меняют положение дел. Политика в области социальных пособий дополнительно разрушает механизмы общественной солидарности — стремительно беднеющий средний класс, особенно связанных с традиционными отраслями и живущий вне крупнейших мегаполисов, всё меньше одобряет общественное перераспределение в сторону беднейших слоёв.
Общество с социализмом для самых бедных и самых богатых и капитализмом для всех средних слоёв становится всё менее устойчивым.
Социальные противоречия начала XXI века создают запрос на политическую борьбу в течение большей части столетия. Ключевой темой общественной борьбы становится справедливость, будь то вопрос о налоговом бремени, распределении средств из государственного бюджета или регулировании технологических гигантов.
Общество с социализмом для самых бедных и самых богатых и капитализмом для всех средних слоёв становится всё менее устойчивым.
Социальные противоречия начала XXI века создают запрос на политическую борьбу в течение большей части столетия. Ключевой темой общественной борьбы становится справедливость, будь то вопрос о налоговом бремени, распределении средств из государственного бюджета или регулировании технологических гигантов.
Новый пролетариат — офисные работники на гибких контрактах — рано или поздно сформирует запрос на общественные объединения, способные отстаивать их коллективные интересы, — такие как возрождённые профсоюзы или политические партии.
Вопрос о реприватизации личных данных пользователями крупных интернет-платформ будет вставать всё более остро, по мере того как экономическая ценность данных становится всё более понятной для пользователей, а политики будут искать способы обуздать чрезмерное влияние технологических гигантов.
Цифровые технологии, обеспечивающие прозрачность транзакций и возможность цифровой демократии, общественного цифрового контроля за бюджетными средствами будут всё чаще звучать в требованиях общественных движений. Функцию тотального наблюдения удержать только в государственной или корпоративной собственности будет чрезвычайно сложно — особенно после того, как это тотальное наблюдение становится заметным на уровне отдельного пользователя. Чем больший успех произойдёт в потенциально опасных направлениях — таких как генетические исследования, искусственный интеллект и исследования мозга — тем большее внимание публики он будет привлекать, из-за чего будут возникать новые регулирующие нормы и запреты.
Существующая ситуация неприемлема для поколений, уже находящихся в активной фазе жизни (X и Y) — но она ещё менее приемлема для следующих поколений (Z и Alpha). Для этих поколений очевидна несправедливость сложившейся системы — включая то, что старшие поколения могли вести себя безответственно в отношении эксплуатации природы и культуры, а решать сложившуюся ситуацию предлагают потомкам. Поколение Z готово взять управление в свои руки, и их требование — общество, способное включать самые различные разные типы людей и обеспечить решение глобальных проблем [Amnesty International, 2019].
Техноэкономический блок или Остров — это, прежде всего, общественная формация и рынок размером не менее 400–500 млн. человек. Во-вторых, у такой формации есть своя валюта и свой эмиссионный центр, который обеспечивает внутреннее финансирование. В-третьих, она обладает определённой философией развития и своей бизнес-моделью. В-четвёртых, у неё есть достаточный набор технологий в критической инфраструктуре, чтобы не зависеть от других блоков. Критическая инфраструктура — это жизнеобеспечивающие для общества и государства системы. Это, например, финансовые системы, особенно информационная их часть, или, энергетическая и коммуникационная инфраструктуры. Технологические блоки возможны, только если у них есть собственные технологические стандарты, которые они полностью контролируют: от магазинов приложений до стандартов беспроводной связи. Если этого нет, технологический суверенитет невозможен и, следовательно, невозможен и политический суверенитет.
В течение ближайшего десятилетия состав элит начнёт меняться из-за возрастного сдвига, представители поколения Z «входят в силу» по всему миру, а для них вопросы справедливости будут стоять очень остро.
Цифровые технологии, обеспечивающие прозрачность транзакций и возможность цифровой демократии, общественного цифрового контроля за бюджетными средствами будут всё чаще звучать в требованиях общественных движений. Функцию тотального наблюдения удержать только в государственной или корпоративной собственности будет чрезвычайно сложно — особенно после того, как это тотальное наблюдение становится заметным на уровне отдельного пользователя. Чем больший успех произойдёт в потенциально опасных направлениях — таких как генетические исследования, искусственный интеллект и исследования мозга — тем большее внимание публики он будет привлекать, из-за чего будут возникать новые регулирующие нормы и запреты.
Существующая ситуация неприемлема для поколений, уже находящихся в активной фазе жизни (X и Y) — но она ещё менее приемлема для следующих поколений (Z и Alpha). Для этих поколений очевидна несправедливость сложившейся системы — включая то, что старшие поколения могли вести себя безответственно в отношении эксплуатации природы и культуры, а решать сложившуюся ситуацию предлагают потомкам. Поколение Z готово взять управление в свои руки, и их требование — общество, способное включать самые различные разные типы людей и обеспечить решение глобальных проблем [Amnesty International, 2019].
Техноэкономический блок или Остров — это, прежде всего, общественная формация и рынок размером не менее 400–500 млн. человек. Во-вторых, у такой формации есть своя валюта и свой эмиссионный центр, который обеспечивает внутреннее финансирование. В-третьих, она обладает определённой философией развития и своей бизнес-моделью. В-четвёртых, у неё есть достаточный набор технологий в критической инфраструктуре, чтобы не зависеть от других блоков. Критическая инфраструктура — это жизнеобеспечивающие для общества и государства системы. Это, например, финансовые системы, особенно информационная их часть, или, энергетическая и коммуникационная инфраструктуры. Технологические блоки возможны, только если у них есть собственные технологические стандарты, которые они полностью контролируют: от магазинов приложений до стандартов беспроводной связи. Если этого нет, технологический суверенитет невозможен и, следовательно, невозможен и политический суверенитет.
В течение ближайшего десятилетия состав элит начнёт меняться из-за возрастного сдвига, представители поколения Z «входят в силу» по всему миру, а для них вопросы справедливости будут стоять очень остро.
Глобальная борьба за новую гегемонию
Последние триста лет были периодом гегемонии империй евроатлантического мира, почти безраздельно правивших на планете. Последние десятилетия прошли под знаком США, после победы в Холодной войне ставших главным бенефициаром мирового порядка и «мировым полицейским». Но в начале XXI века начали набирать мощь азиатские страны, и к 2020 году азиатские экономики по ВВП заняли ведущее место в мире. Китай достиг паритета с США по экономическому, геополитическому, военному и научно- технологическому потенциалу. Скорее всего, эта роль азиатского региона сохранится ещё на много десятилетий — сегодняшнее доминирование в экономике и демографии означает, что завтра Азия будет законодателем в культурных и в научных процессах. Новые правила игры, новые способы понимания мира, новые ценности будут неевропейскими. У НАТО больше нет возможности рассчитывать на несомненное силовое превосходство, соперничество становится более изощрённым, его исход не предрешён.
Конец евроатлантической гегемонии означает переход к новому историческому этапу, когда на планете формируется несколько конкурирующих техноэкономических макроблоков (панрегионов или Островов).
Уже сейчас мы видим конкуренцию, своего рода Вторую холодную войну, между англосаксонским блоком и Китаем за технологическое превосходство — так как оно определит экономическое и политическое первенство. Это технократическое соперничество может в обозримом будущем перерасти в полноценную «тлеющую» войну на границах интересов макроблоков — и под ударом их спецопераций могут оказаться регионы Африки, Евразии, Латинской Америки. Но в эпоху Холодной войны середины XX века, каждая из противостоящих сторон предлагала свои ценности, образ будущего и идеологическое обоснование для политики.
Сегодня же ни у одной из держав нет морального авторитета, чтобы предложить такой образ будущего.
Конец евроатлантической гегемонии означает переход к новому историческому этапу, когда на планете формируется несколько конкурирующих техноэкономических макроблоков (панрегионов или Островов).
Уже сейчас мы видим конкуренцию, своего рода Вторую холодную войну, между англосаксонским блоком и Китаем за технологическое превосходство — так как оно определит экономическое и политическое первенство. Это технократическое соперничество может в обозримом будущем перерасти в полноценную «тлеющую» войну на границах интересов макроблоков — и под ударом их спецопераций могут оказаться регионы Африки, Евразии, Латинской Америки. Но в эпоху Холодной войны середины XX века, каждая из противостоящих сторон предлагала свои ценности, образ будущего и идеологическое обоснование для политики.
Сегодня же ни у одной из держав нет морального авторитета, чтобы предложить такой образ будущего.
Моральный авторитет США был израсходован в попытке удержать сложившийся в начале 1990х мировой «либерально- экономический» порядок — в сербском и иракском конфликте, в двадцатилетней афганской войне, в масштабном финансово-экономическом кризисе 2008 года. Неслучайно нереалистичность предсказанного Фрэнсисом Фукуямой «конца истории» — тотального доминирования либерально-демократических режимов в мире, — была осознана уже в конце 2000-х [Kagan, 2008].
Моральный авторитет другими странами, в том числе и Китаем, пока не заработан. И вопросы создания вдохновляющей идеи для общечеловеческого будущего возвращаются на повестку дня.
Кроме того, есть важный сюжет выработки новых оснований для договорённостей — для населения планеты становится ясно, что сложившаяся система мировых договоров и норм (к примеру, границы стран в Африке и Азии) выстроена по принципам и лекалам евроатлантического колониального порядка.
В XXI веке, по мере усиления незападных стран, начался новый виток деколонизации — теперь уже не только политической, но и ценностно-смысловой. Из культуры, коммуникаций и систем принятия решений целенаправленно убираются «евроцентричные» способы мироописания и языка. Пока непонятно, что придёт им на смену — один из возможных ответов состоит в том, что такие способы могут быть найдены в коренных (indigenous) традициях, свойственных каждой из территорий, но будут ли они достаточно объединяющими?
В условиях новой Холодной войны XXI века и обостряющихся конфликтов отсутствие общих смыслов создаёт серьёзный риск разрушения системы международного сотрудничества до состояния, в котором ответ на общечеловеческие вызовы становится невозможным.
Кроме того, есть важный сюжет выработки новых оснований для договорённостей — для населения планеты становится ясно, что сложившаяся система мировых договоров и норм (к примеру, границы стран в Африке и Азии) выстроена по принципам и лекалам евроатлантического колониального порядка.
В XXI веке, по мере усиления незападных стран, начался новый виток деколонизации — теперь уже не только политической, но и ценностно-смысловой. Из культуры, коммуникаций и систем принятия решений целенаправленно убираются «евроцентричные» способы мироописания и языка. Пока непонятно, что придёт им на смену — один из возможных ответов состоит в том, что такие способы могут быть найдены в коренных (indigenous) традициях, свойственных каждой из территорий, но будут ли они достаточно объединяющими?
В условиях новой Холодной войны XXI века и обостряющихся конфликтов отсутствие общих смыслов создаёт серьёзный риск разрушения системы международного сотрудничества до состояния, в котором ответ на общечеловеческие вызовы становится невозможным.
Угроза «горячего» военного конфликта
Призрак угрозы глобальной «горячей» войны в каком-то смысле является традиционным, он присутствует на карте рисков уже много десятилетий. Но опасность спалить планету в ядерной войне будет только нарастать — этому способствует появление техноэкономических макроблоков, конкурирующих за гегемонию, и обострение борьбы за критические природные и человеческие ресурсы.
Холодная война предполагает поиск способов усиления военного потенциала новыми средствами. Главной ставкой сейчас является искусственный интеллект, который, как предполагается, в состоянии решить военные и управленческие задачи другого масштаба. Эта ставка содержит несколько серьёзных стандартных угроз. Во-первых, если искусственному интеллекту будет передан контроль над значимым арсеналом (включая термоядерное оружие и системы автономных боевых дронов), то всегда включается миф о возможности ошибочного начала войны из-за программного сбоя. Ещё более горячим мифом является сценарий, в котором ИИ вдруг обретает осознанность и по каким-то причинам решает, что люди представляют опасность, и решает их уничтожить — то есть становится открыто враждебным.
Холодная война предполагает поиск способов усиления военного потенциала новыми средствами. Главной ставкой сейчас является искусственный интеллект, который, как предполагается, в состоянии решить военные и управленческие задачи другого масштаба. Эта ставка содержит несколько серьёзных стандартных угроз. Во-первых, если искусственному интеллекту будет передан контроль над значимым арсеналом (включая термоядерное оружие и системы автономных боевых дронов), то всегда включается миф о возможности ошибочного начала войны из-за программного сбоя. Ещё более горячим мифом является сценарий, в котором ИИ вдруг обретает осознанность и по каким-то причинам решает, что люди представляют опасность, и решает их уничтожить — то есть становится открыто враждебным.
Кроме того, войны будущего, скорее всего, изменят свою природу. Как пишет Валерий Герасимов: «В XXI веке прослеживается тенденция стирания различий между состоянием войны и мира. Войны уже не объявляются, а начавшись — идут не по привычному нам шаблону» [Герасимов, 2013]. Если войны прошлого боролись за территорию и контроль над инфраструктурой, то войны будущего начинают бороться за сами системы управления: кибервойны атакуют цифровые системы управления, а инструменты «убеждающего дизайна», уже используемые социальными медиа [Wired, 2020], могут атаковать процессы принятия решений и предпочтения пользователей. Потенциальную опасность таких войн для сложной цивилизации даже трудно предсказать.